Alexander Ilichevsky, 7 12 2020

12 ноября 1920 года, пройдя две трети Бондарного переулка, в квартиру заведующего кафедрой классической филологии на словесном отделении факультета общественных наук Бакинского университета поднялся рослый босяк. Он вошел в комнату, был встречен Лидией и Абихом, вставшим со стула, на приветствия не ответил и, отвернувшись в сторону, протянул пачку исписанных наискосок листов. Письмо к Вячеславу Иванову Хлебников писал две недели, дважды терял, переписал только вторую половину и так, с кружевом каракуль и многоступенчатых дробей по полям, понес Абиху. Никогда не стучался, а входя, почти никогда не здоровался. Если оценивал ситуацию как неудобную, если откровенно чуял свою неуместность — уходил. Но всегда переступал порог. «Никогда не смотрит в глаза потому, что ему больно кого-то, кроме себя, видеть, — подумал Абих. — И не потому, что центростремителен, не только. Просто как только подле себя он призна́ет другого человека, воображение его потребует полного переселения в него, потребует освоения этой личности своим собственным человеческим веществом. Вместе со всеми мыслями и чаяниями. Ибо только наибольшая отдача ближнему может установить справедливость в отношении с ним. А делиться собой до отказа — такого он себе позволить не может. Он бы и толикой не поделился, если бы не надо было разговаривать или просить». Додумав, Абих двумя пальцами подцепил, наклонил к свету листки. — Вячеслав нынче болен простудой, оставлю пока у себя. Завтра передам. Или послезавтра. Если желаете, могу составить для вас свое личное мнение. — Не надо, — сказал тихо Велимир и еще отклонил голову к открытой двери. «Если бы раздеть его, — думает Абих, — то нагота облагородила бы его, как рыцаря — латы». Лидия пробежала глазами начало. Тем временем гость потихоньку стал поворачиваться, чтобы уйти, чем обнаружил себя во всей красе: просторный женский кафтан на вате, распущенно подпоясанный, стоптанные башмаки, из-под подошв бельмами — голые пятки. Вопящая одичалость предохраняла этого человека от любых притязаний окружающих. После ухода Хлебникова Абих отправился к себе, чтобы основательно усесться за стол, достать из портфеля письменные принадлежности и весь вечер расшифровывать и переписывать, не понимая, содержимое листков. «Написано пером морской вороны. Глубокоуважаемый Вячеслав! Душевно преданный Вам всегда, а ныне заручившись рекомендациями ученика Вашего Рудольфа Абиха, чтобы напомнить о себе, семь лет назад стоявшем пред Вами в Башне, осмеливаюсь представить рукописи своих экспериментальных работ “Геометрия стихового пространства” и “Числово: брак слова и различия”. Из них важнейшая вторая, где говорю о чрезвычайности того, что при всей мощности математического оснащения современной физики это оснащение не включает в себя теорию чисел. Данное обстоятельство необыкновенно, так как теория чисел отражает и исследует природу разума человека, который должен откладывать отпечаток на устройстве мироздания. Нет более достоверной интерпретации структуры мышления, чем теория чисел. Принцип структурной близости человека и Вселенной неопровержим уже самим существованием теоретической физики, доказывающей справедливость работы метода математических моделей. Когда мощные, головокружительные, малодоступные модели мироздания, порожденные интеллектом, оказываются “истиной”, то есть чрезвычайно близкими к реальному положению дел во Вселенной, это говорит о том, что разум, созданный — как и прочие целые части целого — по образу и подобию Творца, естественным способом в теоретической физике воспроизводит Вселенную — по обратной функции подобия; и проблема строения мироздания формулируется как поиск своего рода непрерывного и однозначного соответствия, соотнесенного с этим преобразованием подобия. Иными словами: то, что разум способен создать Теорию, это и есть доказательство существования Бога. Следующим шагом отсюда я движусь в следующий пункт: искусство должно заниматься повышением ранга существенности реальности — при взаимодействии с реальностью слова. Но для этой мысли необходимо отдельное пространство. Я прихожу к выводу, что если бы в природе было открыто явление, иллюстрирующее выводы не геометрии (подарок Римана и Минковского Эйнштейну), не какой-либо другой области математики, а именно теории чисел, — тут как раз и свершилась бы великая научная революция. Видимо, само физическое устройство сознания ставит нам препятствия в научных достижениях. Мысль есть сущность неуловимая. Невозможно подумать мысль, уже ее не подумав. В мысли не может не быть уже намерения мыслить. Мысль если есть, то она уже есть. Таким образом, мысль похожа на электрон, который измеряют Шредингер, Бор и Гейзенберг. Значит, мысль и мозг суть подобные электрону сущности. Оттого мозг не является механизмом и, значит, невозможно предать его вычислению. Многое о числове есть в Лурианской каббале. (Я отвергаю все оккультные применения каббалы как чисто символические и поверхностные.) Абих привел меня на уроки каббалы, которые дает раввин Меюхес. Основной корень структуры сфирот — се(п)фер — имеет необходимое для идеи числова множество значений: “рассказ”, “книга”, “число”, “ножницы”, то есть “различие”. Се(п)фер — единственное мне известное слово, соединяющее эти категории. Кроме того, космогония каббалы превосходно сопоставляется с достижениями космической физики, говорящей, что Вселенная расширяется подобно мыльному пузырю, что галактики подобны разводам, текущим в стенках пузыря (тут Фридман спорит с Эйнштейном). “Сефер йецира” в изложении учителя Меюхеса говорит о том, что Вселенная сотворена при помощи двадцати двух букв еврейского алфавита и десяти чисел. В ответ я рассказал Меюхесу об учении хуруфитов, убежденных еретиков. Хуруфиты — отряд из воинства суфиев, интеллектуальной вершины ислама. Пять столетий назад хуруфиты обожествили букву, установив, что алфавит священен и части его заключают в себе тайну мира. Святое писание посредством букв открылось пророку как образ Бога. Человек, овладевший божественной мудростью, заключенной в природе букв, возвышается и сам становится Богом. “Бог — это я!” — говорят хуруфиты. “Бог — это я!” — восклицает Имаддедин Насими, стоящий перед палачами, насланными тимуридами. Содранная с него кожа лежит у его ног, преклоняясь ему. Поэт весь теперь — Слово. Важно к этим значениям прибавить понятие о звукосмысле. Необходимо поставить вопрос о поиске “медиума” между сознаниями сообщающего и воспринимающего, сущности, ответственной за посредничество между смыслом и звуком. Я знаю: искать этого “медиума” следует в просодии. То есть в том, каким образом просодия преображает цепочку слов и придает им дополнительный, трудно выразимый значительный смысл. В том, почему строчка Мандельштама “Когда щегол в воздушной сдобе” не равна прямой сумме значений: “Щегол + находящийся + в + сдобе + воздуха”. Я благодарен Вам за мгновения чуда, длящиеся до сих пор. Всецело Ваш — ВХ. Post Scriptum. Я бы еще развил мысль о числове с помощью достижений современной науки. Например, одно из недавних направлений, которое меня увлекло, — это представление о числе как о статистическом ансамбле. Я использовал простейшую модель ферромагнетика — так называемую двумерную модель молодого ученого Эрнста Изинга, в которой энергия стояния системы зависит от взаимодействия дискретных электромагнитных моментов частиц ближайших соседей, располагающихся на конечной решетке. Вся протяженность решетки (если хотите: кристаллической решетки) рассматривается мной как число в двоичной записи (спин вверх — единица, спин вниз — нуль), а весь металлический кристалл — как множество энергетических пересечений чисел. Нельзя исчерпывающе и притом популярно передать мою мысль, но она примерно такова: на данном примере можно показать, что достаточно большие числа способны обладать энергией статистического ансамбля. Ведь правда — большое число, близкое к бесконечности, вполне походит на некую подвижную (статистическую) сущность, не вполне живую, но и не тривиальную, то есть не описываемую однозначно. Хотя бы потому, что очень большое число трудно записать, а не то помыслить. В этом смысле очень большое число близко к слову». Поздно ночью Абих закончил, назавтра, проснувшись в полдень, умылся и пошел пить кофе к совершенно здоровому Вячеславу. Лидия разлила кофе. За окном послышался распев точильщика, сменившийся мерным шорохом камня о кожу и трепетом разболтанной оси. — Отчего же сам Велимир не принес ко мне? — Не могу знать. — Он и на «Башню» сам ничего не носил, из других рук ко мне стихи его попадали. Голубиная почта! Лидия расшторила окна, и теперь солнечный свет клином, выхватив каждую пылинку по отдельности, во всей ее подвижности, дотянулся до стола, лег на ослепший лист.